Могильницкий Б. Г.

Междисциплинарный синтез: уроки школы «анналов»

Ни одно течение исторической мысли ХХ в. не сыграло такой значительной роли в распространении междисциплинарного подхода в изучении истории как школа «Анналов». Ее основоположники не только оставили после себя блестящие примеры такого подхода в своей историографической практике, но и обосновали его значение как фундаментального принципа научного познания прошлого.

Это значение вытекало из всей системы историко-теоретических представлений основоположников «Анналов» об истории как глобальной науке о человеке в обществе, которая должна изучать прошлое в органическом единстве всех составляющих его элементов. Ибо, предупреждал М.Блок,  цивилизация не похожа на пасьянс с механически подобранными картами. Знание фрагментов исторического целого, изученных по отдельности,  никогда не приведет к познанию целого. Более того, оно не даст понимания и этих фрагментов[1]

Глобальная история требовала для своего изучения глобальной методологии. Точно так же, как глобальная история ломала границы, разделявшие отдельные исторические дисциплины, так и метод этой новой науки должен был синтезировать возможности разных дисциплин, изучающих различные аспекты социальной жизни человека и самого этого человека как социального существа. Таким методом постулировался междисциплинарный подход в изучении истории, обоснование которого основоположники школы «Анналов» считали важнейшим своим делом.

О том, как понимался этот подход дает представление опубликованная в 1933г. статья Л.Февра «История современной России», имевшая примечательный подзаголовок «За синтез против «картинной истории». Статья была посвящена опубликованной в 1932 г. в Париже группой французских и русских эмигрантских историков во главе с Ш.Сеньобосом и П.Милюковым обширного трехтомника «История России с древнейших времен до 1918 г.». Правда, саркастически замечает Февр, знакомство с книгой заставляет думать, не ошиблись ли издатели поставив на обложку дату 1932 год -? -«1902-й был бы куда уместнее».

Вот, как он объясняет несовременность этой книги. Говоря о претензии ее авторов создать историческую картину всех аспектов жизни России, представив порознь и последовательно группы различного рода фактов: политических, социальных, экономических, духовных,  Л. Февр продолжает: «Подобную систему я привык называть «комодной»- так мещанские семейки рассовывают свои вещи по ящикам добрых старых комодов красного дерева. До чего же удобно, до чего практично! В верхнем  ящике – политика: «внутренняя» - справа, «внешняя» - слева,  никогда не спутаешь. Следующий ящик: в правом углу –«народные движения», в левом – «организация общества». В третьем ящике в «Истории России» «располагаются пресловутые три старушки,  три,  так сказать,  сводные сестрички: Сельское хозяйство, Промышленность и Торговля. А за ними следуют Литература и Искусство»[2].

Во-вторых, продолжает Л.Февр, книга фактически представляет собою не «Историю России», а «Курс политической истории России с 1682 по 1932 гг.», предваряемый обширным Введением с кратким обзором русской истории до Петра Великого, курс, не дающий возможности понять историю этой великой страны. «Я не видел ее собственными глазами,  специально не занимался ее изучением, - пишет ученый, - и все же полагаю, что Россия,  необъятная Россия , помещичья и мужицкая, феодальная и православная, традиционная и революционная, - это нечто огромное и могучее. А когда я открываю «Историю России»,  передо мной мельтешат придурковатые цари…, взяточники-министры, попугаи-чиновники,  бесконечные указы и приказы»[3]

За этой разящей критикой «комодной» системы изложения исторического материала стояла позитивная программа того, как надо писать историю, реализовывшаяся в исследовательской практике «анналистов» и основывавшаяся на междисциплинарном подходе. Ибо только с его помощью открывалась возможность целостного изображения истории.

Позднее Ф.Бродель дал впечатляющий перечень вторгающихся в открытое пространство истории многочисленных наук о человеке, данные и методы которых должны использовать историки. Это география, антропология, демография, политическая экономия, политология, или политическая наука, исследование культур и ментальностей, социология,  межгосударственные отношения. «У каждой науки о человеке, - писал он, - свой предмет,  свой набор истолкований. И тем не менее каждая из них предполагает наличие целой системы социальных явлений,  представляющей собою субстанцию всех без исключения наук о человеке «зависит не только от себя самой, но и от смежных дисциплин; область, на которую она проливает свет,  соприкасается с соседними областями»[4].

Впрочем при всей внушительности указанного Броделем набора наук о человеке, вторгающихся в открытое пространство истории, он не исчерпывал исследовательскую практику «анналистов». Например, блестящий пример использования в историческом исследовании данных медицины содержится в одной из ранних книг М. Блока, посвященной исследованию веры в способность королей Франции и Англии простым прикосновением руки исцелять больных золотухой, «Короли-чудотворцы» (1924). Существуют по крайней мере две причины, побуждающие остановиться на этой книге подробнее.

Во-первых, эта мало понятая современниками книга сегодня называется «подлинно великой» (Ж. Дюби), а ее автор провозглашается «основоположником исторической антропологии», предвосхитившим целое направление в развитии исторической мысли ХХ в. (Ж. Ле Гофф). Во-вторых, книга является поучительным примером научной плодотворности исторического исследования, осуществляющегося на стыке широкого круга дисциплин от религиоведения до медицины. А наряду с ними – коллективная психология, история ментальностей, фольклористика, сравнительная этнография, биология и, конечно, социальная история, крупнейшим мастером которой являлся М. Блок.

Вера в «королевское чудо», ее возникновение, расцвет и постепенное угасание,  рассматривается в книге в широком социально-политическом контексте истории средних веков и нового времени. Только в этом контексте, полагал М. Блок, и было возможно дать рациональное объяснение «чуда» исцеления королями больных золотухой, органически вплетая в него данные других наук, в частности медицины.

Книга имеет подзаголовок «Очерк представлений о сверхъестественном характере королевской власти, распространенных преимущественно во Франции и в Англии». В центре ее – исследование массовой веры в способность французских и английских королей исцелять больных золотухой путем «возложения рук».

Исследование начинается с определения в терминах современной Блоку медицины золотухи как туберкулезного аденита,  выражавшегося в воспалении лимфатических узлов,  обезображивавших лицо, которое покрывалось источавшими смрадный запах чирьями. Эта болезнь была широко распространена в средневековой Европе. «Бесчисленные больные,  страстно жаждущие исцеления, готовые прибегнуть к любым средствам, какие укажет им молва, - пишет Блок, - вот тот фон, который непременно должен учитывать исследователь,  изучающий историю «королевского чуда»[5].

Но было ли оно вообще? Исследуя огромный корпус разнообразных источников ученый-атеист с позиций современного ему медицинского знания дает однозначно отрицательный ответ на этот вопрос. Столь же категорически он отвергает и психологические объяснения «чуда» вследствие самовнушения, нервного потрясения и т.п.

Однако отнюдь не разоблачение мнимого чуда с высоты современного научного знания являлось целью М. Блока. «Истинный вопрос, - писал он, - состоит в том, чтобы понять,  почему, если короли не возвратили здоровья ни единому человеку, все кругом верили в их чудотворную власть»[6]. На чем основывалась эта вера, сохранявшаяся в течение многих столетий?

Блок отвечает на этот вопрос с афористической четкостью: «вера в чудо возникла потому, что все этого ожидали». Она обрела долгую жизнь еще и потому, добавляет ученый,  что последующие поколения верили свидетельствам предыдущих, которые представлялись им неопровержимыми, так как были основаны на опыте. Что же касается многочисленных случаев,  когда августейшим пальцам не удавалось изгнать болезнь,  то они очень скоро забывались. «Таков, - заключает он, - счастливый оптимизм набожных душ»[7].

Чем же питался этот оптимизм; пронизывавший многовековую веру  в сверхъестественный дар королей-чудотворцев? Собственно, все обширное исследование М.Блока и представляет собою развернутый ответ на этот вопрос, в поисках которого он раскрывает целый комплекс причин, обусловивших эту веру. Она «имела, - писал ученый, - кроме полубессознательных умонастроений, и другие опоры: медицинская наука, богословие, политическая философия занялись ею и освятили ее авторитетом писанного слова»[8]

Каждая из этих причин подвергается в книге обстоятельному исследованию. В поисках объяснения упрямой веры в чудо исцеления М. Блок обращается прежде всего к глубинным психологическим феноменам, «глубинным течениям коллективного сознания», а также к обстоятельствам, поясняющим, как «более или менее смутные верования могли воплотиться в регулярный обряд»[9].

, Столь же досконально, в широком социокультурном контексте М.Блок рассматривает закат и исчезновение веры в «королевское чудо». Непосредственным поводом к этому, указывает он, сначала в Англии, а затем во Франции явились политические революции в этих странах. «Однако, -подчеркивает он, - эти обстоятельства смогли оказать свое действие только потому, что исподволь, почти незаметно представители обоих народов–по крайней мере, значительная их часть – утратила веру в сверхъестественный характер королевской власти»[10].

В числе причин этого на первое место Блок ставит интеллектуальную эволюцию европейского общества, ибо, замечает он «вера в королевское чудо была неотрывна от целой концепции мироздания»[11], которая, начиная с эпохи Возрождения, постепенно утрачивала власть над умами. Имелись также более конкретные обстоятельства, ускорившие крушение этой веры. В их числе он указывает на последствия гражданских и религиозных войн, рост антиабсолютистских настроений и политической оппозиции и т.п., подкрепляя каждое из высказанных положений обширной аргументацией. Не будем за ней следовать, как и за многими другими сюжетами книги, которые здесь вообще не рассматривались. Подчеркнем главное – основываясь на междисциплинарном подходе, М. Блок реконструировал глобальную картину «королевского чуда» от его возникновения до заката.

Проблема  междисциплинарного синтеза получила основательную теоретическую проработку в трудах Л.Февра, являвшегося на протяжении всей своей творческой жизни его страстным поборником. Не будет преувеличением сказать, что идея такого синтеза одушевляла ученого с первых же шагов его становления как историка. Вспоминая впоследствии свое тогдашнее одиночество в стане профессиональных историков «с их отказом от всякого синтеза», он с теплотой писал о поддержке, которую находил тогда «среди своих друзей лингвистов и ориенталистов, психологов и медиков, географов и германистов»[12]. В частности, следует отметить влияние на формирование его научных взглядов теории «исторического синтеза» А. Берра и «человеческой географии» П. Видаля де Лаблаша.

Уже в первой его монографии «Филипп П и Франш Конте» (1911) отчетливо проявилось стремление расширить традиционные рамки исторического исследования за счет включения в него междисциплинарного аспекта. В особенности акцентировалось значение естественно-географической среды и взаимодействие с ней человека. В дальнейшем в ряде статей Л.Февр формулирует принципы междисциплинарного подхода в изучении истории, сохраняющие свое эвристическое значение и поныне.

Прежде всего отметим, что такой подход отнюдь не означал механического сцепления в одном исследовании данных разных наук. Иронизируя над подобной практикой, Февр еще в 1923 г. вопрошал: «Корректно ли с научной точки зрения вдруг приклепывать к звену метеорологическому звено политическое и считать цепь, полученную таким путем, совершенно однородной»?»[13]

Безусловно отрицательный ответ на этот вопрос требовал, однако, разработку механизма, обеспечивающего научную плодотворность междисциплинарного подхода. Очевидно также, что такой механизм должен быть достаточно дифференцирован в зависимости от того, с какими науками взаимодействует история. В самом общем виде можно выделить две группы таких наук. Одна из них имеет дело со структурами и учреждениями, созданными человеком, а также с окружающей его природной средой, а вторая изучает самого человека.

В центре внимания Л.Февра в последние десятилетия его жизни были взаимосвязи истории с этой второй группой наук, прежде всего, с психологией. Остановлюсь на двух его программных статьях «История и психология» (1938) и «Чувствительность и история» (1941), намечавшие пути обновления исторической науки. Генеральным вектором такого обновления провозглашался междисциплинарный синтез, направленный на изучение человеческой личности. Напоминая известную истину, что крупные открытия чаще всего совершаются на стыке наук, Февр продолжал: «А раз это так, то нет нужды долго доказывать, что психология, т.е. наука, изучающая ментальные функции, непременно должна вступить в тесную связь с социологией, наукой, изучающей функции социальные, и что не менее необходимыми являются ее постоянные соотношения с рядом трудно определимых дисциплин, чья совокупность традиционно именуется Историей»[14].

В первой из названных статей, как это следует уже из ее названия, центральное место отведено сотрудничеству истории и психологии, плодом которого должно стать создание исторической психологии. Ибо только она может покончить с психологическим анахронизмом, по определению Февра самым худшим из всех, самым коварным и непростительным, свойственным людям, которые проецируют в прошлое самих себя, со всеми своими чувствами, мыслями, интеллектуальными и моральными предрассудками, открывая в исторических персонажах черты, которыми сами их и наделили. Покончить с этим анахронизмом, убежден французский ученый, сможет только подлинная историческая психология, чье зарождение станет возможным благодаря заранее ясно оговоренному сотрудничеству историков и психологов. «Психологов, -добавляет он, -направляемых историками. Историками, которые, будучи должниками психологов, должны взять на себя заботу об организации их труда. Совместного труда . Яснее говоря - труда коллективного»[15].

Так формулируется одна из центральных идей «Анналов» о междисциплинарном подходе как продукте коллективных усилий ученых разных специальностей. Но поскольку он совершается на исследовательском поле истории, именно она дает ему необходимые перспективу и направленность, составляя стержень междисциплинарного синтеза.

Эти мысли получили дальнейшее развитие в следующей статье Л. Февра, имевшей подзаголовок «Как воссоздать эмоциональную жизнь прошлого». Собственно, вся эта большая статья и представляла собою развернутую программу решения этой задачи, «крайне соблазнительной и в то же время чудовищно трудной», но, добавим, насущно необходимой для превращения истории в подлинную науку о человеке и обществе. Поэтому, восклицает Февр,  «историк не имеет права отступать… Ибо ни механизмы общественных учреждений, ни идеи той или иной эпохи не могут быть поняты и разъяснены историком, если он не охвачен первоочередной заботой…: стремлением увязать, соизмерить каждую совокупность условий существования данной эпохи со смыслом, который вкладывают в свои идеи люди этой эпохи»[16].

И еще один важный момент подчеркивает Февр. «… Ни эти идеи, ни эти учреждения, - предостерегает он, - ни в коем случае не могут рассматриваться историком как некие извечные данности: они являются историческими проявлениями человеческого гения в определенную эпоху, возникшими под давлением обстоятельств, .которым не суждено больше повториться»[17].Так последовательное проведение принципа историзма провозглашается необходимой предпосылкой осуществления междисциплинарного подхода.

Л. Февр перечисляет «главнейшие инструменты», необходимые историкам для решения сформулированной им задачи. Это лингвистика, художественная иконография, художественная литература и т.п., раскрывая их значение для изучения ментальности людей прошлых эпох. И вновь он обращается к психологии, но не к той, которая царила в его время и которую он берет в многозначительные кавычки. С нескрываемым сарказмом он пишет о нафаршированной изысканными цитатами и броскими сентенциями, щеголяющей благолепным академическим стилем «психологии», метод которой напоминает поведение флоберовских героев, набиравшихся опыта в общении с модистками и лавочниками своего квартала, а затем использовавших его, чтобы представить чувства исторических персонажей, живших в далеком прошлом. Новой истории, был убежден Февр, должна соответствовать новая психология, а именно, историческая психология.

Статья завершалась любопытной постановкой вопроса о соотношении роли эмоциональных начал и интеллектуальной деятельности. Отмечая их сопоставимость по своей значимости в истории человечества, Л. Февр указывает на сложный характер взаимодействия этих начал. Казалось бы, пишет он, по мере поступательного развития истории непрестанно возрастающая масса интеллектуальных элементов человеческой деятельности все более подавляет систему эмоциональной активности, отбрасывает эмоции на периферию жизни, оставляя им второстепенную и жалкую роль. И будь мы воинствующими рационалистами старого закала, продолжает ученый,  «нам исходя из этого оставалось бы только грянуть ликующий гимн во славу Прогресса, Разума, Логики».

В действительности, однако,  происходит обратное. Множество трагических зрелищ, разворачивающихся перед нашими глазами (напомню, статья была написана в разгар П мировой войны) свидетельствуют об упорных усилиях, одновременно и хитроумных, и неосознанных, направленных «к тому, чтобы тайком завладеть таящимся в каждом из нас запасом эмоциональной энергии, вечно готовой взять верх над энергией интеллектуальной, и, завладев этим запасом, внезапным рывком повернуть вспять эволюцию, которой мы так гордились, - эволюцию от эмоции к мысли, от языка эмоционального к языку артикулированному…»[18].

Отсюда вытекает актуальность изучения истории чувств, истории ненависти и страха, жестокости и любви. Так проявляется замысел статьи. Он ведет, поясняет Февр, к истории. «К самой древней и актуальной из историй. К истории первобытных чувств, проявляющихся сейчас, в данном месте или искусственно пробуждаемых». Ибо, заключает он, сейчас происходит «возвеличивание первозданных чувств наряду с внезапной утерей ориентации, забвением истинного соотношения ценности: восхваление жестокости в ущерб любви, животного начала в ущерб культуре – причем начало это, и как данность и как опыт, ставится выше культуры»[19].

Речь, как видим, идет об истории ментальностей, являвшейся одновременно и продуктом междисциплинарного синтеза (история + психология), и его мощным агентом. Но нельзя не сказать и о другом. О том чувстве живой жизни, которое пронизывало обращение Февра к прошлому, связывая с настоящим в единое целое и тем самым выводило его изучение на самые болевые точки современности. И чем глубже взор ученого проникал в эту связь, чем основательнее она исследовалась, тем вернее определялись такие точки, что и обусловливает непреходящую актуальность изучения «истории чувств». Ведь только-что процитированные слова Февра сегодня звучат едва ли не еще более актуально, .чем 60 с лишним лет назад. Как и его непосредственное обращение к читателям. «…Судите сами, - писал он, -, завершая статью, - стоит ли история чувств исследования, разностороннего, полного, коллективного исследования? И можно ли считать психологию всего лишь болезненной грезой, если она, как мне.надеюсь удалось доказать, является основой основ работы каждого настоящего историка?»[20]

Но разве только психология? Разве история не нуждается в такой же помощи других наук – изучающих экономические, социальные и экологические системы, столь же капитально влияющие на историческую жизнь человека? Внушительный опыт междисциплинарного исследования, основанного на широком привлечении данных этих наук осуществил Ф. Бродель.

Для методологии «Анналов» примечательно, что первая же восторженная оценка этого предприятия принадлежала Л.Февру, акцентировавшему в то время значение для истории психологии. Вышедшую в 1949 г. книгу Броделя «Средиземное море и средиземноморский мир» он характеризовал как революцию в подходе к истории. «Это, - писал он, - переворот в наших старых привычках. «Историческая мутация» основополагающего значения», «подлинная революция» в историческом методе[21].

Вот как сам Бродель формулировал содержание каждой из трех частей, из которых состоит его книга. «Первая часть, - писал он, - посвящена почти неподвижной истории, истории человека в его взаимоотношениях с окружающей средой, медленно текущей и мало подверженной изменениям истории, зачастую сводящейся к непрерывным повторам, к беспрестанно воспроизводящимся циклам. …Поверх этой неподвижной истории располагается история, протекающая в медленном ритме». Ей посвящена вторая часть книги. Это история структур, социальная история в своем первозданном смысле,  «история групп и коллективов». И только третья часть посвящена событийной истории,  «истории не в общечеловеческом, а в              индивидуальном измерении», причудливому миру живых страстей, слепому и невосприимчивому к глубинной истории, миру событий, смысл которых можно понять только при охвате больших временных отрезков[22].

Соответственно этому в историческом времени Ф. Бродель различает времена географические, социальные и индивидуальные, что предполагает обращение к разным наукам для их изучения. В этом плане особый интерес для нас представляет географическое время, на языке которого написана первая часть книги, озаглавленная «Роль среды». Присмотримся к этому языку, реально раскрывающему броделевское понимание междисциплинарного подхода в историческом исследовании.

Первая часть книги, пишет Ф. Бродель,  «подчинена своего рода географическим задачам и опирается прежде всего на данные демографии. Но в то же время и даже в большей степени она является историческим исследованием»[23]. Так в самом начале книги формулируется принципиальная позиция ее автора, которая заключается в исследовании неразрывной связи истории и пространства, из взаимовлияния. Пространства, олицетворенного в книге Средиземным морем, , точнее, поясняет Бродель, «комплексом морей», испещренных островами, рассеченных полуостровами, обрисованных изрезанными побережьями, окаймленных горами. Именно с описания «физических и человеческих характеристик» этих последних начинается в книге исследование географической среды, окружавшей обитателей Средиземноморья.

Но это не безмолвная «окружающая среда», присутствующая иногда в традиционных работах, где она составляет фон для исторического действия. В книге Броделя она сама выступает активным деятелем истории. И прежде всего это море. Впервые в историческом исследовании оно было возведено в ранг действующего лица. В концепции Броделя море является историческим персонажем, активно влияющим на судьбы связанных с ним людей, на их повседневную жизнь и историческую деятельность

Это море с необычайно широким ареалом воздействия, захватывающим в свою орбиту.огромные массы людей . «…Средиземноморье, рассматриваемое согласно запросам истории, - подчеркивает Ф. Бродель, - должно быть обширной зоной, которую следует равномерно продолжать во всех направлениях на большое расстояние от морских побережий. По прихоти нашего воображения оно уподобляется силовому полю, магнитному или электрическому, или, проще говоря, световому источнику, яркость излучения которого по мере удаления от него слабеет, но это не дает нам возможности раз и навсегда провести линию разграничения между светом и тенью»[24].

Ф. Бродель постулирует расширительное понимание Средиземноморья. Он рассматривает циркуляции людей, материальных и духовных ценностей, позволяющие располагать его границы в несколько рядов. При этом, подчеркивает ученый, речь должна идти не об одной, а о многих границах, окружающих Средиземноморье все новыми концентрическими поясами и отражающих его политическое, экономическое и культурное влияние.

Не будем вслед за Броделем характеризовать эти границы, разделяющие и одновременно соединяющие мир Средиземноморья. Подчеркнем лишь его главный вывод. «Этот мир с различными границами, густонаселенный и разнообразный, который мы так подробно описали, - пишет ученый, - представляет собой нечто единое благодаря живущим в нем людям, благодаря сплаву различных исторических пластов»[25].

Это единство получает в книге Броделя еще один аспект – физико-географическое единство. Он указывает на «такой мощный объединительный фактор, действующий наряду с социальным, но на более тесном пространстве, как климат, решительно приводящий к общему знаменателю ландшафты и жизненные устои»[26]. С ним, в частности,  он связывает «сезонный детерминизм» в экономической жизни, не только явственно проступающий в деревенской жизни, но и проявляющийся в различных формах экономической активности горожан (сворачивание зимой деятельности банков, производства и т.п.).

Поднимая и детально исследуя обозначенные выше вопросы, Ф.Бродель прибегал, естественно, к помощи тех дисциплин, в ведении которых эти вопросы находятся. Благодаря использованию данных и методов этих дисциплин он создал яркую и убедительную в своих основаниях, многокрасочную картину, воссоздающую географическую среду обитания народов Средиземноморья. В их числе назовем геологию, океанографию, но прежде всего – географию. Ведь именно она изучает пространство, являющееся главным предметом исследования в первой части книги Броделя. Море и реки, острова и полуострова, горы и долины – это понятия географической науки, выработавшей особый язык для их изучения. Им широко пользуется автор «Средиземного моря…».

Но Бродель не географ, а историк. Во введении к первому изданию своей книги, говоря об этих главах, он подчеркивал: они «посвящены не географии. Это исторические главы, поскольку вся книга посвящена истории. Их задача – только напомнить читателю о том, что за кулисами истории человечества выступает весьма изменчивый и в то же время настойчивый, умелый, иногда очень навязчивый в своих проявлениях деятель – хотя чаще всего современники, а за ними историки не выдвигают его на передний план».» Это географическая  среда[27]

К ее изучению Бродель подходит как историк. Во-первых, сообщаемые им географические сведения не носят вневременной характер. Они четко привязаны к состоянию, сложившемуся во второй половине ХУ1 в. В его книге присутствует, таким образом, не география вообще, а историческая география. Во-вторых,  в концепции французского ученого географическая среда отнюдь не выступает фактором безоговорочного принуждения,  безусловно детерминирующим жизнь людей и их поведение. Напротив, он рисует сложный характер их взаимоотношений,  включающий не только давление природы на человека, но и обратное воздействие человека на природу. Значительная, может быть, главнейшая часть усилий людей, замечает он, была направлена на то, чтобы вырваться из железных тисков природных условий. «Жизнь общества, - заключает Бродель, - подчиняется велениям среды.но одновременно обходит их, освобождается, чтобы попасть в другие сети, более или менее заметные для нас, историков»[28].

Эти «сети» составляют предмет исследования заключительной, пятой главы книги. Если в предыдущих главах раскрывалось физико-географическое единство Средиземноморья во второй половине ХУ1 в., то здесь речь идет о его социальном и, следовательно, историческом единстве, на выявление которого ориентируется вся книга. «Это целое, - указывает Ф.Бродель, - не является природной данностью и, точнее говоря, не вытекает из простого наличия Средиземного моря». Сначала оно было преградой для общения. Лишь со временем «корабли одержали над ним верх, способствуя установлению связей, постепенному формированию стройной целостности Средиземноморья, принадлежащего людям и истории». Вновь и вновь Бродель подчеркивает, что «это формирование было делом рук человеческих», что «Средиземное море, принадлежащее людям, .существует лишь в той мере, .в какой его существование поддерживают труд, изобретательность и усилия этих людей», что «цельность Средиземноморья обеспечивается не морем, а населяющими его народами»[29].

Эта центральная идея главы, да по существу и всей книги, получает на ее страницах обстоятельную аргументацию. И опять подивимся масштабности и замысла нашего автора, и его исполнения. В главе детально исследуются морские и речные пути, а также сухопутные дороги, связывавшие обширные и разные по уровню своего развития регионы Средиземноморья в единое экономическое целое, характеризуются транспортные средства, приводится статистика перевозок. Специально рассматривается мореплавание, тоннаж совершавших его судов, подъемы и спады морской торговли и т.д. и т.п.

Особенно большое место в пятой главе отводится роли городов как экономических центров Средиземноморья, создававших  его социальную целостность и вместе с тем придававших ему новое качество. «Города, - пишет Ф. Бродель, - это двигатели, они работают, набирают обороты, выдыхаются и снова пускаются в ход», взрывающие устои средиземноморской жизни, ее неспешное течение, вводящие случающимися с ними неполадками читателя в тот пребывающий в постоянном движении мир, характеристике которого посвящена вторая часть книги Броделя. «Это, - заключает он, .- предзнаменования судьбы, говорящие о новом стечении обстоятельств, о приближении перемен, о начале кризиса, признаки которого становятся заметными в конце ХУ1 и совершенно отчетливыми в ХУШ столетии»[30]

Не будем следовать за Броделем ни в характеристике этих «неполадок».ни в его общей оценке социальной и политической истории Средиземноморья, представленной в следующих частях его книги. Ограничимся общим суждением Февра о направленности научных интересов автора этой книги. Его интересует, подчеркивал Л.Февр, «прежде всего человек, а не земля, не море и не небо. Бродель всегда помнит о хронологии, у него есть та одержимость датой, которая так отчетливо отличает прирожденного историка от его собрата, а иногда и врага – социолога. Среда, которую он описывает, это не вневременная среда. Это среда, которую Средиземное море создает для человеческих объединений ХУ1 в., или, точнее, второй половины ХУ1 В. Это среда, в которой в ХУ1 в. развивались человеческие группы, сформированные ею и одновременно ее формирующие»[31].

Так высвечивается основополагающий принцип школы «Анналов» в подходе к междисциплинарным исследованиям: его последовательный историзм, наполненность историческим содержанием. Человек, среда, географическая и социальная, хронология – таковы его основные элементы, образующие тот центрирующийся вокруг человека пространственно-временной континуум, изучение которого составляет задачу исторической науки, решающей ее в тесном сотрудничестве с другими научными дисциплинами.

Символом такого сотрудничества стало основание в 1962 г. в Париже «Дома наук о человеке», инициатором создания которого и первым многолетним руководителем (главным администратором) был Ф. Бродель. Заметим, что его преемниками на этом посту вплоть до настоящего времени также являются историки – факт по-своему примечательный, указывающий на понимание «анналистами» места истории в системе наук о человеке и обществе. Разумеется, имеется в виду не навязывание историей своей методологии другим наукам. Напротив, она сама обогащается за счет их исследовательских стратегий и данных. Речь идет о возглавляемом историками едином фронте всех гуманитарных наук, что и получило свое выражение в административной структуре «Дома наук о человеке».

В пору руководства «Домом наук о человеке» Ф.Бродель публикует свою самую знаменитую книгу – трехтомное монументальное исследование «Материальная цивилизация, экономика и капитализм, ХУ – ХУШ вв»  (1979),  являющуюся и поныне непревзойденным опытом создания на междисциплинарной основе глобальной истории. К этой книге, принесшей в свое время ее автору мировую славу, сегодня предъявляются немалые претензии, в значительной мере справедливые. Действительно, она не стала глобальной историей в полном смысле этого слова уже потому, что в ней отсутствует столь важная для понимания развития капитализма политическая компонента, как впрочем и история культуры ХУ-ХУШ вв.

Между тем сам Бродель, указывая, .что сюжетом третьего тома его книги является экономическая история мира с ХУ по ХУШ столетия , подчеркивал, что в современном понимании «экономическая история мира – это вся история мира, но рассмотренная под определенным углом зрения: экономическим»[32]. Вот этой «всей истории мира» читатель в книге не найдет. Не обнаружит он в ней крупнейших событий эпохи, даже таких, как английская и французская революции. За ее пределами остались гуманизм и Ренессанс. Этот перечень, даже ограничиваясь европейской историей, легко продолжить, а что уж тут говорить о «всей истории мира»!

Но сосредоточимся на том, что в этой книге есть, что обусловило немеркнущее значение «эпопеи короля Броделя» в истории исторической мысли ХХ в., что, наконец, имеет непосредственное отношение к обсуждаемой в нашей монографии проблематике.

Начнем с ее общей характеристики. Это многослойное исследование, рассматривающее на языке «долгого времени» разные уровни или, по выражению его автора,  этажи исторической действительности. Они могут быть обозначены как материальная цивилизация («структуры повседневности»), рыночная экономика («игры обмена») и сфера капитализма («время мира»). Соответственно этому выстраивается структура книги,  каждый том которой посвящен определенному этажу этой действительности.

Такая структура книги обусловливает принятую в ней исследовательскую стратегию, точнее, исследовательские стратегии, так как многослойность исторической действительности предполагает различные подходы к ее изучению. Тем самым определяется и принцип использования обильно привлекаемых в исследовании данных и методов смежных наук,  перечень которых является гораздо более внушительным, чем в первой книге Броделя.

Для понимания методологии французского ученого принципиальное значение имеет его самооценка своего труда, «который, - писал он, - я сознательно задумал вне сферы действия теории, любых теорий – единственно под знаком конкретного наблюдения и одной только сравнительной истории. Истории сравнительной во времени, с использованием языка…длительной временной протяженности и диалектики прошлого и настоящего»[33].

Конечно это высказывание нельзя понимать слишком буквально – в том смысле, что Бродель отвергает теоретическое объяснение истории. Напротив такое объяснение составляет главную задачу всего его предприятия. Собранный в книге огромный эмпирический материал так бы и оставался грудой разнообразных, бесспорно интересных самих по себе, но мало связанных между собой фактов, если бы не достаточно жесткие теоретические конструкции, соединяющие их в авторской концепции генезиса и развития капитализма. Другое дело, что эти конструкции не базировались на некоторой общей социологической теории, претендующей на единственно верное объяснение мира человеческих отношений.

Бродель не признавал существование теории, способной адекватно объяснить все многообразие исторической действительности с помощью какого-либо одного универсального принципа, материалистического или идеалистического по своей онтологической природе, сводящего это многообразие к определяющему действию какого-либо одного фактора. Поэтому в его исторической концепции первичной всегда была эмпирия, а теория вторичной. «С самого начала и до конца, - писал ученый, - моей целью было увидеть, показать, сохраняя за увиденным его объемность и сложность, его многообразие, которые суть отличительные черты самой жизни»[34].

Все историко-теоретические построения ученого, каждый его принципиальный вывод основываются на обширном массиве фактического материала, преимущественно архивного. Сам Бродель признавался о своем пристрастии к архивным занятиям. В одном из своих интервью на вопрос журналиста о том, что он главным образом читает, ученый ответил: «Без всякого сомнения – архивы. У меня безудержная страсть к документу, который еще никто не знает, к кипам бумаг, которые еще никто не перелистывал. Я бесконечно предпочитаю рукопись печатному изданию. И еще у меня есть одна плохая привычка: я люблю побывать на месте, посмотреть на вещи с близкого расстояния»[35]. Трудно не согласиться с американским автором Дж. Хекстером, писавшим о чуде исторической эрудиции Броделя, из которой вырастает особый мир ученого. Причудливый мир, сверкающий яркими красками живой жизни, почти осязаемый для читателя, мир, в котором «шум рынков безошибочно достигает наших ушей». «Право же, - продолжает эту мысль Бродель, - без всякой похвальбы, я могу увидеть купцов-негоциантов и перекупщиков на площади Риальто в Венеции около 1530 г. из того же окна дома Аретино,  который с удовольствием ежедневно созерцал это зрелище. Могу войти на амстердамскую биржу 1688 г. и даже более раннюю и не затеряться на ней – я едва не сказал: играть на ней, и не слишком бы при этом ошибся»[36].

В этом «мире Броделя» теория, повторимся, вторично, но роль ее отнюдь не второстепенна. Ее необходимость обусловлена самим характером книги как междисциплинарного исследования, выполненного на стыке социального и экономического круга явлений. Как писал ее автор, она построена «на полпути между историей, первоначальной ее вдохновительницей, и другими науками о человеке»[37]. Тем самым определяется значение теории как теории междисциплинарного синтеза, создающего целостный образ изучаемого в книге прошлого.

Обращение к этой теории в известном отношении было вынужденным – в том смысле, что по признанию Броделя экономические реальности ХУ-ХУШ вв. плохо,  а то и вовсе не укладывались в традиционные классические схемы объяснения истории, в особенности неевропейской, являвшейся объектом столь же пристального внимания ученого, как и история Западной Европы. Их объяснение потребовало активного привлечения данных и исследовательских стратегий других наук, прежде всего дисциплин социально-экономического цикла.

Такое привлечение было тем более необходимо, что объектами исследования наряду с прозрачной зоной рыночной экономики были, по выражению Броделя, две непрозрачные зоны: материальная цивилизация и сфера капитализма по-преимуществу, мало или вовсе не доступные для прямого наблюдения и требующие для своего понимания обращения к теории. С другой стороны, эта последняя не должна претендовать на универсальную значимость. Ибо всякое крупное историческое явление, был убежден Ф.Бродель,  представляет собою сложное многослойное образование,  различные аспекты которого требуют использования для своего объяснения различных исследовательских подходов.

Тем самым утверждается методологический плюрализм как ведущий принцип исторического познания с одним, правда,  существенным уточнением. Его смысловой стержень составляет история. Именно она формулирует исследовательскую проблематику, ставит вопросы, решение которых требует обращения к методологической помощи других наук о человеке и обществе, значительно расширяющих ее пространство.

Иными словами, речь идет о методологическом плюрализме, имеющем четкую историческую ориентацию. Широко используя в своем исследовании методы других наук,  Ф. Бордель неизменно оставался на почве истории, не превращаясь в экономиста, или социолога. Я акцентирую это казалось бы самоочевидное обстоятельство в виду тех инеграционистских тенденций, которые характеризуют современное гуманитарное знание. Отражая определенные объективные потребности его развития,  они вместе с тем таят в себе угрозу профессиональному статусу истории как науки о людях и событиях во времени. Вместо междисциплинарного синтеза происходит ее фактическое поглощение другими науками, например, социологией, что и побуждает остановиться на этих тенденциях подробнее.

Особенно рельефно эти тенденции проявляются в возникшей в недрах современной социальной теории (макросоциологии) так называемой теоретической истории, как особой дисциплины, «которая бы использовала объяснительные методы и теории различных социальных наук (в том числе социологии) на фактическом материале, добытом традиционной, эмпирической историей…»[38].

Ее распространенной моделью является историческая социология, представленная авторитетнейшим американским социологом, профессором Колумбийского университета в Нью-Йорке Ч. Тилли. Сошлюсь на опубликованную в 1988 г. статью «Будущая история», в концентрированном виде выражающую его взгляды на соотношение между историей и социологией. Не без сарказма отвергая традиционное на сей счет мнение, согласно которому различие между ними состоит в «различении между теми,  кто сообщает факты, и теми,  кто их объясняет; теми, кто описывает и теми, кто анализирует; теми, кто выкапывает, и теми, кто собирает; теми, кто выскребает, и теми, кто полирует», Тилли видит будущее обеих наук в их слиянии в рамках так называемой исторической социологии, контуры которой, по его убеждению,  обозначили К.Маркс и М.Вебер, ее «отцы-основоположники». В качестве реального вектора развития обеих дисциплин он провозглашает «дорогу вперед»,  к Марксу и Веберу и заключает свою  статью утверждением, что «историческое предприятие внутри социологии…должно продолжаться, чтобы стать фундаментом всей социологии»[39].

Возгордимся местом, которое в будущей единой науке отводится истории. Но все же не будем упускать из виду, что эта «наука будущего», как бы ни велика была в ней роль «исторического предприятия», все-таки не история, а социология. Именно ее целевые установки формируют проблемное поле будущей науки, обозначая ее исследовательские приоритеты. Ч. Тилли выделяет четыре уровня исследования – метаисторический, миросистемный, макроисторический и микроисторический. Причем под последним понимается «изучение опыта индивидов и групп» в пределах изучаемых социологами структур и процессов, главным образом в современном мире. Иными словами, все эти уровни составляют проблемное поле социологии. Я не хочу сказать, что исследовательская программа американского ученого не представляет интерес для историка и не может быть эффективно использована при изучении капитализма, о чем идет речь в его статье. Я лишь констатирую, что в этой программе истории отведена, хотя и важная, но вспомогательная, инструментальная роль. Собственно, в ее способности играть эту роль Тилли и усматривает «возрождение истории» (так называется одна из главок его статьи), «возрождение истории в социологии», уточняет он.

Ч. Тилли исключительно высоко оценивает историческое знание. Он пишет о великом возрождении в последние десятилетия «исторического мышления и исторического исследования в социологии», выражает в долговременной перспективе надежду на «чудодейственный элексир, который растворил бы специальность исторической социологии и пропитал бы ее исходными посылками – особенно историзмом – всю социологию», вводит историческое измерение в изучение капитализма и т.п. Но приходится с сожалением признать, что этот «чудодейственный элексир» растворяет самою историю как самостоятельную дисциплину, имеющую собственное исследовательское пространство[40].

Примерно на тех же позициях стоит другой классик современной социологии, создатель миросистемного анализа, президент Международной социологической ассоциации И. Валлерстайн. Выступая на конференции, посвященной будущему социологии, он предрекал: «По моему убеждению, социологии в ХХ1 в. больше не будет. Либо будет воссоздана единая, не поделенная на отдельные дисциплины социально-историческая наука, рассматривающая человечество в перспективе эволюции исторических систем; либо нас заслуженно разгонят за увлечение схоластикой»[41]

Развивая эти мысли в другой своей работе,  Валлерстайн выступает против термина «междисциплинарность» - на том основании, что он «предполагает наличие двух интеллектуально отдельных дисциплин, сочетание которых может производить полезное знание». Ибо, полагает  американский ученый, вообще «неуместно» говорить о двух отдельных дисциплинах, т.е. истории и социологии[42].

Схожий вариант растворения предмета истории в социальной реальности предлагают российские методологи И.М. Савельева и А.В. Полетаев. На их взгляд, история есть научное знание, относящееся к прошлой социальной действительности. Формулируя такое определение ее предмета, авторы основываются на развитой американским социологом Т. Парсонсом модели человеческого действия как самоорганизующейся системы, включающей в себя взаимосвязанные подсистемы. Вслед за Парсонсом они в рамках системы общества выделяют три подсистемы: систему личности, собственно социальную систему и систему культуры, указывая, что путь к пониманию истории как науки о прошлой социальной реальности занял более двух тысяч лет[43].

Не вдаваясь в обсуждение концепции Т. Парсонса,  оказавшей большое влияние на развитие социологической мысли ХХ в., подчеркнем только,  что ее проекция на историческую науку снимает качественное различие между историей и социологией. Получается, что обе дисциплины имеют одно и то же исследовательское поле, только возделывают его в разных временных модальностях. Тем самым, как и в выше приведенных рассуждениях Тилли и Валлерстейна, проблема междисциплинарного синтеза фактически снимается, так как исчезает сам его предмет. Действительно, как можно серьезно о нем говорить, если отрицается всякое качественное различие между историей и социологией.

История действительно изучает прошлую социальную реальность, но не заключенную в парсоновские, марксовы или любые другие жесткие социологические схемы, а спонтанно развивающуюся в пространстве и времени и центрирующуюся вокруг человеческой действительности. Поскольку человек живет в определенной общественной среде, является членом известной социальной группы, изучение стереотипов и мотивов его поведения требует обращения к моделям, выработанным другими гуманитарными науками, в том числе и социологией. Собственно, в этом и состоит междисциплинарный подход в изучении истории, обогащающий историческое познание.

Посмотрим, как это делал, руководствуясь принципом методологического плюрализма, Ф. Бродель, объясняя возникновение современного европейского капитализма. Как известно, это ключевая проблема всей его исторической концепции, что делает особенно поучительным подход ученого к ее решению.

Ф. Бродель категорически отвергает любое одностороннее объяснение этого феномена, в частности, предлагавшееся М. Вебером и В. Зомбартом, идеалистическое, делающее из капитализма воплощение определенного типа мышления. «Тем не менее, - продолжает он, - я явно не считаю, что в капитализме все материально, или все социально, или все есть общественное отношение. Вне сомнения, остается, на мой взгляд, одно: он не мог выйти из одного / сугубо / ограниченного источника. Свое слово сказала здесь экономика; свое слово-политика; свое слово-общество; свое слово сказала и культура, и цивилизация». Далее следует примечательное добавление: «а также, - заключает Бродель, - и история, которая зачастую была последней инстанцией, определяющей соотношение сил»[44].

Так обозначается научное кредо Ф. Броделя, выдвигавшего плюралистическую программу многофакторного исследования капитализма, скрепляющим стержнем которого является история . Именно она формирует капитализм во взаимодействии, притяжении и отталкивании самых разных факторов: экономических, социальных, политических, духовных. Действие этих факторов с различной степенью обстоятельности прослеживается в «Материальной цивилизации…». Не будем следовать за ее автором в их освещении. Подчеркнем главное: это не эклектическое сопряжение действия разнородных факторов. Благодаря обращению к  «последней инстанции», Броделю удалось создать целостный образ развития европейского капитализма. Реконструируя отдельные его аспекты, ученый обращался к помощи той или иной смежной науки, но всякий раз в соответствие с задачами исторического исследования.

Благодаря этому достигается синтез различных исследовательских подходов, и чем сложнее и масштабнее является изучаемая проблема, тем шире оказывается круг привлекаемых для ее решения научных дисциплин. Показательным примером может служить проблема генезиса современного капитализма, в фокусе которой находится остро дискутировавшийся в историко-экономической литературе вопрос, почему именно Западная Европа стала его родиной.

Самые известные ответы на этот вопрос были предложены К.Марксом ( так называемое первоначальное накопление капитала вследствие достигнутого Западной Европой определенного уровня развития производительных  сил ) и М. Вебером ( возникновение на европейском Западе в рамках протестантской этики «капиталистического духа» ). Обе эти концепции  значительно обогатили наше понимание становления капиталистических отношений, но обе они были односторонними, базируясь на данных и методологии политэкономии, в одном случае, и социологии религии, в другом.

В отличие от своих предшественников Ф.Бродель рассматривает в поистине глобальной сравнительно-исторической перспективе не один, а несколько разноплановых факторов, породивших в своем оригинальном сочетании феномен европейского капитализма. «Процесс капиталистического развития, рассматриваемый в его совокупности, мог протекать, - подводит он итог своему исследованию, - лишь на основе определенных экономических и социальных реальностей, которые открыли или по крайности облегчили ему путь»[45].

Первым таким условием, и здесь Бродель не оригинален, провозглашается жизнеспособная и процветающая рыночная экономика. Своеобразие его подхода проявляется разве что в подчеркивании глобальной природы факторов, способствовавших созданию такой экономики: географических, демографических, сельскохозяйственных, промышленных, торговых.

Однако такое развитие не являлось исключительным достоянием Европы. Оно проходило в масштабах всего мира, население которого возрастало повсюду: в Индии, Китае, Японии, странах мусульманского мира, Америке, даже, как замечает Бродель, до определенной степени, в Африке. И повсюду, пишет он, наблюдалась одинаковая созидающая эволюция, выражавшаяся в появлении и развитии городской жизни. В этой вездесущности городов ученый видит доказательство того, что рыночная экономика, повсюду одна и та же, лишь с немногими ньюансами, была необходимой основой любого общества, перешагнувшего определенный порог, но сама по себе, и Китай тому превосходное доказательство она не ведет к утверждению капиталистической надстройки, т.е.поясняет ученый, является условием необходимым, но не достаточным для создания процесса капиталистического развития.

Для этого требовалось еще одно обязательное условие: наличие благоприятствующего развитию капитализма социального климата. Остановимся на этом условии подробнее, так как выдвигая и обосновывая, его Ф.Бродель обращается к социологическим и социально-психологическим теориям и тем самым открывает новый аспект в изучении проблематики генезиса западноевропейского капитализма.

Требовалось, формулирует Бродель это условие, чтобы общество само содействовало развитию капитализма, открывало ему зеленый свет, не представляя впрочем, в какой процесс оно втягивается или каким процессам открывает дорогу на столетия вперед. На основе обобщения огромного эмпирического материала в свете современных социологических теорий ученый приходит к выводу, что «общество принимало предшествующие капитализму явления тогда, когда будучи тем или иным образом иерархизировано, оно благоприятствовало долговечности генеалогических линий и того постоянного накопления, без которого ничто не стало бы возможным»[46].

Как показывает в своей книге Ф.Бродель, это условие существовало только в Европе. Только здесь утвердилось наследственное право, сделавшее возможным накопление богатств, без чего было бы невозможным становление современного капитализма. Нужно было, поясняет ученый, чтобы накопленное богатство передавалось по наследству, чтобы наследуемые имущества увеличивались из поколения в поколение, чтобы общество было ступенчатым, делавшим возможным, хотя и не легким, социальное возвышение. Это был длительный эволюционный процесс, описывая который Бродель обращается к своему излюбленному языку длительной временной протяженности. Он пишет о «долгом, очень долгом» предварительном вызревании условий для устойчивого развития капиталистических отношений в процессе многовекового совокупного движения европейского общества, о тысячах факторов, вмешивавшихся в это движение. И не только специфически экономических, добавляет Бродель, но в еще большей степени политических.

В числе последних ведущее место отводится «всепоглощающему государству».Впрочем, хотя так Ф.Бродель озаглавил большой раздел своей книги, посвященный экономической политике государства, она в его изображении престает отнюдь не всемогущим. Напротив, полемизируя с немецким экономистом В. Зомбартом, возводившим генезис капитализма к могуществу государства, он пишет о «незавершенном государстве»,  вынужденном влача жалкое существование, фактически обращаться за помощью к ближнему[47]

Таким «ближним», продолжает ученый, являлся прежде всего буржуазный класс, в богатствах которого неизменно нуждалось нищее государство, что заставляло его быть объективно заинтересованным в развитии капиталистических отношений. Так складывался союз королевской  власти и буржуазии, взаимовыгодные результаты которого он показывает на примере распространенной практики продажи должностей. Союз этот не был стабильным. Государство благоприятствовало капитализму, приходило ему на помощь, хотя в его политике прослеживаются и противоположные, антикапиталистические тенденции. В целом же, заключает Ф. Бродель,  2государство было одной из тех реальностей, среди которых прокладывал себе дорогу капитализм, то стесняемый, то поощряемый и довольно часто продвигавшийся по нейтральной почве»[48].

В этой ситуации, делает вывод Бродель, «аппарат власти, сила, которая пронизывает и обволакивает все структуры, - это гораздо больше, чем государство. Это сумма иерархий – политических, экономических, социальных, культурных, это сосредоточение средств принуждения, где государство всегда может дать почувствовать свое присутствие, где оно зачастую было замковым камнем всего сооружения и где оно почти никогда не бывало единственным хозяином»[49].

Отметим, наконец, еще один фактор, который Ф. Бродель вводит в свою концепцию. Это-менталитет западных европейцев.  Ибо,полагал он, для генезиса современного европейского капитализма были необходимы не только определенный уровень экономического развития и государственная поддержка капиталистических иерархий, но и благоприятствующие ему умонастроения общества.

«Общество, - писал он, - обволакивает нас, пронизывает нас,  ориентирует всю нашу жизнь своей рассеянной вездесущей реальностью, которую мы ощущаем едва ли не более, чем воздух, каким дышим»[50] . Эта вездесущая реальность, трудно определимая в строгих научных дефинициях, и породила благоприятствующий развитию капитализма социальный климат. Второй том книги завершает глава «Общество или «Множество множеств», где на обширном эмпирическом материале убедительно показывается, как европейский менталитет способствовал устойчивому развитию капитализма и как возникла специфическая капиталистическая ментальность.

Задаваясь вопросом, «равнозначен ли разуму капитализм» и давая на него безусловный отрицательный ответ, Ф. Бродель подчеркивает невозможность рационалистически в рамках определенной теории выразить квинтэссенцию процесса становления европейского капитализма. «Если мы хотим ухватить истоки капиталистической ментальности, - настаивает он, - то следует вырваться из заколдованного мира слов. Нужно увидеть реальности, а для этого отправиться в средневековые итальянские города и задержаться на них подольше»[51]. Эти исторические реальности и диктовали обращение Броделя к смежным наукам, меру и форму привлечения их данных для объяснения прошлого.

Причем всякий раз обращение к той или иной науке обусловливалось конкретными исследовательскими задачами, решавшимися Броделем-историком. В каждом конкретном случае на первый план выдвигалась та из них, .которая в наибольшей мере помогала решению этих задач. Так, в первом томе, посвященном материальной цивилизации ХУ-ХУШ вв обильно привлекались данные демографии, статистики, этнологии, географии, позволявшие в своей совокупности охарактеризовать те структуры повседневности, которые составляли исходную точку исторического повествования Броделя.

В последующих томах, особенно третьем, на первый план выдвигается политэкономия. Рассматривая развитие капитализма Ф. Бродель привлекает различные экономические теории, позволяющие прояснить ведущие закономерности, характеризующие этот процесс. Они не могли быть описаны языком длительной временной протяженности, поскольку носили циклический характер, что побуждало автора искать иные подходы для их обнаружения и изучения. Эти подходы заимствовались из экономических теорий, выявлявших конъюнктурные ритмы в развитии капиталистического общества.

«Около пятидесяти лет назад, -пишет Ф. Бродель, - гуманитарные науки открыли ту истину, что вся жизнь людей подвержена флуктуациям, колеблется по прихоти бесконечно возобновляющихся периодических движений… Совокупность таких движений образует конъюнктуру или, лучше сказать, конъюнктуру»[52]. Потому, поясняет он, что существует множество конъюнктур, затрагивающих экономику, политику, демографию, коллективное мышление, искусство и литературу, даже моду.

Из этого множества исследовательский интерес Ф. Броделя в первую очередь  привлекают экономические конъюнктуры, позволяющие прояснить существенные черты истории капиталистического развития Европы, теория которых была разработана экономистами разных стран на рубеже 1920-3- гг. Ее значение он усматривает в том, что на ее основе историками и экономистами был выработан методологический инструментарий, целый язык для изучения исторического прошлого, позволивший разделить исторический процесс на отдельные движения, каждое из которых обладало своим периодом, своим событийным значением.

В числе этих колебательных движений или циклов Ф. Бродель особо выделяет по своей значимости для историков цикл продолжительностью в 50 с лишним лет, обоснованный выдающимся русским экономистом Н.Д. Кондратьевым. На протяжении третьего тома «Материальной цивилизации…» в своем анализе развития капиталистической экономики он с целью объяснения ее периодических подъемов и спадов неоднократно обращается к этим циклам,  усиливавшим и смягчавшим вековые тенденции («тренды»).»Если сложить два этих движения – вековую тенденцию и цикл Кондратьева, - замечает ученый, - то мы будем располагать «музыкой» долгосрочной конъюнктуры, звучащей на два голоса»[53]. Тем более, добавляет ученый, что циклы Кондратьева появились не в конце ХУШ в., как часто утверждается, а на несколько столетий раньше.

Показательно, что Бродель обращается к этим циклам не только с целью объяснения прошлого, .например, экономической истории Англии во второй половине Х1Х в., но и для осмысления настоящего, в частности, природы и возможных последствий мирового кризиса 1973-1974 гг.

Резюмируем.  Междисциплинарный подход являлся ведущим исследовательским методом Броделя. В его книгах нельзя обнаружить ни одного сколько-нибудь значительного сюжета, к освещению которого не привлекались бы данные тех или иных смежных с историей наук. Их использование отнюдь не преследовало иллюстративную и вспомогательную цель, всякий раз давая новое знание об изучаемом предмете. Высшим его результатом являлся синтез различных исследовательских стратегий, осуществлявшийся на поле истории. Так достигалось полифоническое звучание слаженного ансамбля всех наук о человеке. Ансамбля, первую скрипку в котором играла история. Именно она задавала ему тон.Именно ее данные определяли отношение Броделя к той или иной экономической, социальной или любой другой теории..

Суть его предельно ясно выразил сам Ф. Бродель, формулируя свое отношение к экономической теории К. Маркса. В письме к советскому историку В.М. Далину, отмечая.что во время работы над «Материальной цивилизацией…» он «со всей серьезностью и вниманием прочел Маркса».ученый продолжал: «Если я и сохранил мою независимость по отноешению к нему, то могу сказать, что постоянно сопоставлял мои взгляды с его взглядами. Я спорил с ним, иногда даже признавая, что он ошибается… Так я пересек океан «Капитала», так я пытался, пересекая его, выверить мои интерпретации.или же достоверность фактов, которые я без какого бы то ни было пристрастия собирал. Это мой способ почитать Маркса и в конце концов быть ему верным»[54].

Сказанное может быть отнесено к любой теории, к которой обращался Бродель в своем исследовании. Независимость по отношению к ней составляла его важнейшее методологическое кредо, определявшее понимание места истории в междисциплинарном синтезе, его убеждение, что «лишь история способна объединить все науки о человеке, помочь им связать воедино их объяснения, наметить некую междисциплинарную и общественную науку». Ибо, «общественные науки, -продолжает свою мысль Бродель, - не могут дать плодотворных результатов, если исходят только из настоящего, которого недостаточно для их построения. Они должны вновь обрести и использовать историческое измерение. Вне его не может быть успеха !»[55].

Обращение к общественным наукам и одновременно привнесение в них исторического измерения являлось необходимой предпосылкой для создания «панорамной истории», к чему всегда стремился Ф. Бродель. Завершая предисловие к первому изданию книги «Средиземное море и средиземноморский мир в эпоху Филиппа П», он задавал вопрос, «возможен ли в 1946 году подлинный гуманизм без честолюбивой истории, сознающей свои обязанности и свои безграничные силы?» Ответ на этот вопрос был для него очевиден. Приводя изречение о том, что страх перед большой историей убил ее, он восклицал: «Так пусть же она возродится!»[56]

Возрождение такой большой, междисциплинарной, панорамной, честолюбивой истории стало делом всей жизни Броделя, воплотившимся в двух его великих книгах. Это определяет их актуальность для современного читателя-историка, подвергающегося беспрецедентному натиску исследовательских стратегий, принятых в других общественных и даже естественных науках, вынуждающего его занять четкую позицию по отношению к ним именно как историка.

Однако эти книги поучительны и в другом отношении. Не существует единой модели междисциплинарного синтеза, как не может быть и единого набора участвующих в нем дисциплины. Все зависит от предмета исследования, его масштабности. Рассмотренный в этой главе опыт Броделя, как и его предшественников, раскрывает возможности междисциплинарного подхода в макроисторическом исследовании. Он имеет, конечно, общеметодологическое значение, что, однако,  не освобождает нас от необходимости специального изучения природы и механизма синтеза исследовательских стратегий различных наук в рамках микроистории.